Фотожурналист, в копилке которого работа на семнадцати олимпиадах, съёмки в горячих и предельно холодных (в прямом, температурном смысле слова) точках, сотрудничество с ведущими агентствами и престижные награды, рассказал Status о профессионализме фотографа, главном секрете эмоциональных кадров и не только.
— Фотожурналист — наблюдатель или участник событий?
— По-моему, Пифагор сказал, что жизнь похожа на игрища, где одни участвуют в состязаниях, другие торгуют, а третьи — самые счастливые — наблюдают. Я, конечно, зритель. И чем фотограф менее восприимчив к увиденному, чем он более спокойный и хладнокровный, тем эмоциональнее получатся фотографии, — это такой парадокс. То есть если ты спортивный фотограф, то ты не имеешь права болеть. Это я проверял на себе — я очень люблю Сашу Карелина, мы дружим, и, когда он выступал, мне сложнее всего было снимать. Потому что я переживал, а фотограф должен в эти моменты «лететь на небеса» вместе с господом богом и смотреть сверху на этот «муравейник», не испытывая никаких эмоций, тогда будут эмоциональные фотографии.
В то же время, когда мой сын, который интересовался футболом или хоккеем, после матча, который я снимал, интересовался у меня: «Ну как там сыграл мой Радимов или Дасаев?», я ему говорил, что я не видел. Честно говорил. Потому что, когда ты снимаешь, у тебя большой объектив-телевик, который даёт очень узкий угол зрения, и ты выбираешь небольшой участок, за которым следишь, выбираешь себе «жертву» в каком-то смысле. И зачастую не видишь, кто отдал пас, кто с кем столкнулся, и так далее. Поэтому получалось, что я был на семнадцати олимпиадах, снимал их, но не видел.
— При этом просто наблюдателем быть тоже не получится, потому что фотограф становится посредником между событием и зрителем?
— В фотографическом процессе вообще участвуют минимум два человека — фотограф и зритель. Иначе фотография теряет смысл. Ведь я для чего снимаю? Чтобы передать свои эмоции от увиденного. И, скорее всего, даже не сегодняшним людям, а тем, кто будет жить через пятьдесят, шестьдесят, сто лет. Больше всего я работал именно в такой фотографии, не сиюминутной.
Это в газете фотография живёт один день, а потом, во времена, когда в стране не было туалетной бумаги, понятно, куда отправлялась газета. В журнале по-другому — журнал обычно получали примерно через месяц после самого события, и там нужно было показать уже не просто «прыг-скок», а какие-то мои серьёзные наблюдения. И, если они были интересны, то люди даже хранили журналы или вырывали листочки. То есть я старался, чтобы моя фотография жила у людей чуть подольше.
Хотя со временем некоторые газетные снимки тоже становятся историей. Я вообще понял для себя одну интересную вещь — многие говорили, что с течением времени фотография становится всё интереснее и интереснее, и это так, но плохая фотография даже с возрастом не становится значительно ценнее. Кислое вино, сколько его ни настаивай, останется кислым вином.
— Вы, по счастью, снимали не только спорт, но и жизнь. Что снимать проще, что сложнее и где «переключатель» из одного режима в другой?
— Вы знаете, я потерял несколько своих друзей-фотографов на войне. Попадая на войну, с одной стороны, ты рискуешь жизнью, и это очень страшно. Хотя, как ни странно, страшно не там, а когда возвращаешься оттуда. Там тебе кажется, что камера — это твой щит, ты увлекаешься композицией, ловлей момента, и тебе не страшно прямо сейчас. Это жуткий адреналин, на который подсаживается военный фотограф. И, возвращаясь с войны (если ему повезло и он остался жив), он уже не может снимать мирную жизнь, ему всё здесь кажется пресно. Он уже увидел жизнь и смерть, после этого борьба за медальки, даже олимпийские, выглядит очень незначительной для него. И он стремится опять на войну. Многие, кто подсел на этот адреналин, всё-таки поймали свою пулю.
По поводу того, что проще или сложнее снимать, что интереснее: мы же профессионалы и едем куда-то снимать по заданию. А задания, которые ты получаешь, сами по себе обычно неинтересные. Поэтому мы зачастую придумываем себе задание внутри задания — что бы такого тебе самому хотелось снять? И сам себе задание ты даёшь обычно достаточно сложное. Тогда ты погружаешься в эту охоту, и вот это становится интересно.
Фотограф — это же вообще хобби, за которое платят деньги. А снимать интересно там, где есть свет, просто потому что фотография — это светопись, и там, где есть эмоции, где что-то происходит.
— Умение поставить себе задание внутри задания — это профессионализм или просто способ увлечь себя?
— Я, честно говоря, не знаю, мне сложно сказать, что такое профессионализм в фотографии. Есть огромное количество любителей, у которых потрясающие фотографии и портфолио такое, что просто в обморок упасть. Но многих из них я бы не взял на работу, если б был главным редактором издания. Потому что они могут снимать только тогда, когда хотят сами, а не когда нужно мне. То есть они не могут работать по заданию. А профессионализм — это как раз умение работать по заданию.
Я считаю, что высочайшего класса профессионалы работают в агентствах. Потому что они сегодня снимают футбол, завтра будут снимать приём у президента, потом работают на протестной акции, и так каждый день.
— То есть каждый день работа в разных жанрах?
— Безусловно. Хотя узкая специализация — это точно не плохо. Например, мы с Андреем Головановым, моим давним напарником, уже больше тридцати лет работаем вместе — сначала делали журнал «Теннис +» в течение примерно двенадцати лет, и это было глубокое погружение в один вид спорта, потом мы делали журнал «Время волейбола» ещё около пяти лет. Его, к слову, даже как-то на ассамблее признали лучшим журналом в мире о волейболе — президент ФИВБ Рубен Акоста его всем показал, а через два месяца нас разогнали.
— В плане поисков и экспериментов не возникало ли желание поработать не со статичной картинкой, а с движущейся — с видео?
— Были такой опыт и такие мысли. Когда я уже получил какие-то регалии и медали на конкурсах и особенно в горячих точках, я мечтал стать не фотографом, а оператором. Потому что мне не хватало изобразительных средств. Получается, что я рискую жизнью, везде стрельба идёт, а с помощью фотографии я этого не могу передать. Вот бежит на фотографии человек, пригнувшись, а звука нет, мата нет, взрывов нет. А мне хотелось «легче жить», пользоваться большими выразительными возможностями. Но так это и не получилось.
Хотя там тоже профессия такая, непростая. С художественными фильмами более-менее ясно: там есть сценарий, кадроплан, режиссёр, дубли. А в документальной съёмке иначе. Там, где фотограф зачастую за доли секунды до события предугадывает какое-то движение и нажимает, в кино нужно предвидеть движение до того, как оно даже началось, чтобы перед самим кадром были ещё какое-то пространство и действие. Это безумно сложно. Для меня загадка, как видеооператоры это снимают.
— То есть смены специальности от вас ожидать не стоит?
— Сейчас уже, наверное, нет. Я не в том тонусе, чтобы браться за такие перемены. Я в хорошей форме — по работе я вижу, что нормально реагирую, достаточно быстро, «зеваю» мало, так что не могу сказать, что я совсем недоволен собой.
Надо понимать специфику работы на олимпиадах, например это восемнадцать дней, в течение которых ты спишь по три часа в сутки максимум. И к концу олимпиады ты уже просто «овощ». Моя первая олимпиада — это было минус десять килограммов веса. Сейчас, видно, получше приросло — не сбрасывается.
— Где заканчивается та граница, до которой фотограф может не пускать в себя тему?
— Лично у меня не получилось в Беслане, когда я просто «сломался». И вот этот кураж и цинизм ушли. Я просто понял бессмысленность фотографии по сравнению с другими профессиями — военный, который спасает детей, пожарный, который тушит огонь, врач, который сохраняет жизни. А рядом ещё и переживающие родители.
Чтобы было понятно: я был тогда невольно раздражающим фактором — у всех горе, а я ищу кадр. Это психологически давит очень сильно. Ты же не можешь стать невидимкой. Кажется, Роберт Капа говорил: «Если твои снимки недостаточно хороши, значит, ты был недостаточно близко». То есть ты должен быть в гуще, а у меня с моим ростом не получается быть незаметным, меня сразу «вычисляют». И чувствовать эти ненавидящие взгляды, а иногда и слышать слова вроде «Что ты тут снимаешь, вместо того чтобы помочь?» — это, конечно, убивает.
Существует ещё один аспект этой деятельности — как далеко можно вторгаться в частную жизнь человека, которого снимаешь? Ведь мальчик, который окровавлен взрывом, даже не понимает, что я снимаю. А я, получается, воспользовался его непониманием, чтобы сделать кадр. Хотя ему, скорее всего, будет неприятно, если я этот кадр потом буду показывать кому-то.
И это всё наслаивается одно на другое, ложится таким грузом, что хочется заняться чем-то подальше от человека, быть только наблюдателем, не вторгаться в чужую жизнь.
— Подводный мир Кусто?
— Да, натюрморты, рыбы, море. И даже там есть свои аспекты этики, потому что ты не должен помешать какой-нибудь мурене выводить своих муренят.
Вообще, я всю жизнь хотел снимать для National Geographic. Я сейчас этим и занимаюсь — в Азербайджане сделал уже тринадцать книг вместе с моим товарищем Андреем Васильевым. Очень интересная страна, очень интересный народ, природа фантастическая. Я нашёл себе эту отдушину, и я занимаюсь тем, что я хочу делать.
— Получается, из профессионального фотографа вы пошли в любители, по вашему же определению?
— Не совсем. Здесь у меня тоже есть задание, есть план, но при этом полная свобода. Прошло уже десять лет, как мы выпускаем эти книги, и, к счастью, заказчик полностью доверяет моему вкусу. Об этом можно только мечтать.
Опубликовано в журнале Status
